- Не спать, водила! – гаркнул сиплым простуженным голосом командир.
- Готов, - коротко отозвался наводчик
- Ну почему я не пожег фрикцион при разгрузке? – жизнерадостно заржал мехвод.
Командир экипажа, натянул шлем и криво ухмыльнулся. Из-за свежего шрама, стягивающего щеку, подмигивание смотрелось жутковато, и офицер казался гораздо старше своих двадцати девяти лет.
- Идиот, - констатировал он. – Еще так пошути, как раз на трибунал и спецроту нашутишь.
- А в специальной роте, говорят, весело! – не унимался мехвод, как обычно перед боем, он заглушал страх глуповатыми и громогласными шутками. – Питание по первой норме, оружие, какое хошь!
- Ага, - буркнул наводчик. – И девяносто процентов потерь в каждом бою. – Не зря их смерть-ротами называют…
- А у нас, зато сильно меньше, ага!
- Кончай болтовню, - оборвал командир. – Заводи ящик.
Взревел дизель, броневик вздрогнул и дернулся на месте, борта вибрировали, в корме тихо бренчал ящик с запасными пулеметными лентами.
- Эй, там, за рацией, не дрейфь, слушай в трубку и не забывай про трещотку!
Радисту и по совместительству пулеметчику Гедеону Юсичеву было очень страшно. Причем страх, как зазубренная заноза под ногтем, засел в его душе уже не первый день, и даже не первую неделю. Гедеон начал бояться в тот день, когда он внезапно сам побежал навстречу длинным и цепким рукам армии, от которых прежде успешно уклонялся.
- Натан Моисеевич… Ну что же вы так…
В словах следователя не было ни угрозы, ни каких-то особых обещаний, только всепоглощающая усталость.
- Натан, Натан, - повторил он вновь, тяжело облокачиваясь на стол, заваленный бумагами. – Вот уж кого не ожидал…
- Богом нашим клянусь, попутало, сам не представляю… - тоскливо и жалко забормотал стоявший человек – долговязый, высокий и совершенно седой. Больше всего его пугала эта усталость и безнадежность в голосе следователя. Именно в таком состоянии совершают самые ужасные и непоправимые вещи – просто потому, что отупевший от беспросветной работы разум теряет способность реагировать на что бы то ни было, кроме сухих строчек инструкций и кодексов.
- Какой там к черту бог. И какое «попутало»? – следователь, наконец, посмотрел прямо в лицо седому. - Ты еще оптимизацию производственного процесса приплети. По документам, что вам на пуговицы продавали? Лом, обрезки. По документам - отбраковать, расправить, пуговицы по одной вырубать. А вы с завода грузовик алюминиевого листа увезли. Снизили, понимаешь ли, себестоимость пуговицы в четыре раза! Ты ж не маленький, знал, что этот лист идет на дирижабли, на аэропланы, на облегченную составную броню! Это материал стратегической важности, украденный с военного завода. Поставка экстрасрочной категории. Там на учете каждый грамм. И, чтоб украсть рубль, ты сдал врагу какой-то рубеж. Не хлопай глазами, если ты украл грузовик листа - значит, где-то не хватит для дирижаблей. Значит, кто-то за твой рубль должен умереть. А знаешь, что самое глупое? Если они дойдут сюда, тебе твои рубли даже на могилу не пойдут. Ты за эти деньги своей рукой готов семью положить?
- Коля... ну... попутал... - Седой упал на колени, словно ему подрубили ноги. – Коля! Мы же на одной улице, вместе, семьями дружили и в гости каждый выходной, в гости! Я же тебя самолично в Корпус пограничной стражи провожал. Пощади, Христа ради!
- Я уже не в Корпусе, - буркнул следователь. – И не Коля, а Николай Аничкин.
Седой порывался молить дальше, но следователь оборвал его досадливым движением руки.
- Хватит, дядька Натан, - буркнул он. – Вставай и присядь. Сейчас подумаю…
Думал он долго, минут пять или даже больше. Точнее, не столько думал, сколько гнал от себя неумолимо подступающий сон и сомнения в правильности задуманного. Натан Моисеевич сидел на самом краешке стула, комкая за неимением шапки длинные лацканы мятого пальто.
- Сыну твоему, Гедеону сейчас сколько? – наконец спросил Аничкин с тяжелой неохотой.
- Девятнадцать…
- Призывной?
- Никак нет. Единственный ребенок и кормилец.
- Значит так, - следователь потер лоб, кривя губы. – Сейчас пишешь повинное письмо. То есть пишем вместе, под мою диктовку. Сдаешь все и всех, в первую очередь – кто вам таскал алюминий, и кому еще перепадало.
- Да я не… - начал, было, Натан и осекся под мрачным взглядом Аничкина. – Все сделаю, уши у меня таки есть и в них немало чего попало, все вспомню и расскажу.
- Конечно, расскажешь. И сегодня же чтобы Гедеон записался в добровольцы, по собственному желанию. Я все оформлю как добровольное раскаяние, и еще приложу отзыв о патриотических кондициях.
- В армию… - прошептал упавшим голосом Натан. – Он же водитель-тракторист, значит… в бронечасти… Оттуда же выходят инвалидами или на погост.
- Или так, или его в смерть-роту, - безжалостно сказал следователь. – Вы же вместе те пуговицы штамповали. По статье и по возрасту - в самый раз. А тебя на бессрочную каторгу– Сам решай. Но быстро.
- Держим строй, - квакнул в наушнике голос комроты.
- А я вот еще какую приколюху слышал! – орал мехвод, перекрикивая рычание двигателя. – К комдиву пятнадцатой от инфантерии прикатывают на днях ошметки бронебригады, дескать, после двух недель боев, пять машин осталось, разваливаются на части, идут в тыл на ремонт и, горючки чтобы им отлили мальца!
- Он умолк, склонив голову низко, по-бычьи, крутя ей из стороны в сторону, стреляя взглядом в узкие прорези триплексов.
- И чего? – подтолкнул его командир, не отрываясь от перископа. Обычно перед боем не ведут пустых разговоров, но командир и мехвод воевали вместе целых полгода – невероятный, почти волшебный срок, и завели свои, немудреные ритуалы и привычки.
- А комдив то не дурак, он Зимникову звякнул, а тот все бронечасти на фронте знает, тоже трубочку снял и кого надо спросил. Так оказалось, та, прости господи, «бригада», всего пять броневиков и насчитывала, они, как рядом снаряды рваться начали, сорвались в тыл и без единой остановки отмахали девяносто километров по тылам, чтобы не нашли.
Командир произнес что-то неразборчивое, но явно невежливое.
- Ага! – согласился мехвод. – Так и сделали. Расстрел перед строем, даже специальную роту или трибунал дергать не стали.
- Как без трибунала? – подал голос наводчик. – Самосуд какой-то.
- По приказу генерального инспектора фронта, вроде так.
- А, ну это по закону, - согласился наводчик и протер рукавом и без того сверкающий затвор орудия. Нехитрое действие потребовало почти акробатической ловкости – броневик немилосердно трясло.
- Вижу танки, - коротко и очень четко произнес голос в шлемофоне, кажется, машина номер семь. – Прямо по ходу, километра два.
Слово «танки» в войсках приживалось неохотно, будучи обозначением сугубо вражеской техники. Поэтому сразу стало понятно, что впереди враг. Свою технику предпочитали называть по старинке – «броня», броневик» - для машин полегче, и «бронеход» - для гусеничных.
- Вижу, - хрипло пролаял в переговорник командир экипажа. – «Финдеры» и еще пара «укоротов».
Потасовка обещала быть богатой и знатной. Средние танки и еще «укороченные» версии тяжелых, собранных уже заводами бывшего Пангерманского Союза – это серьезно. Учитывая, что «Медведь» машина легкая, колесная и хоть сколь-нибудь нормальная броня у него только на башне-переростке с противотанковым орудием «четыре-пять». В прямой сшибке шансов нет.
К счастью, за минувший год кое-чему научились…
- Идем серпом, ныкайтесь за холмиками пока можете, - отозвался комроты. – Вызываю артиллерию.
Тряски добавилось, мехвод вел машину размашистой «змейкой». Наводчик приник к приборам. Гедеон так же взглянул в прицел пулемета и сразу получил по глазу окуляром, когда «Медведь» вновь сменил курс. Единственное, что он успел увидеть – серую, безрадостную равнину с какими-то обгоревшими развалинами, вениками голых деревьев и пологими холмиками.
Броневик подпрыгнул и резко ускорил ход. Невдалеке словно взорвали большую хлопушку. Бухало гулко и совсем не страшно.
- Ай, братцы-артиллеристы хорошо сработали! – вопил мехвод, не отрываясь от курсового триплекса. – И дыма нагнали, и вражин понакрывали! Сейчас главное – в ближку войти, загрызем как муравьи жука!
- Ходу! – крикнул командир. – Жми!
Гедеон ухватился правой рукой за поручень, позабыв обо всем, а левой вцепился в нашивку добровольца, как будто намереваясь ее оторвать. В голове не осталось ни единой мысли, кроме неистового желания, чтобы все, наконец, закончилось. И поскорее.
«Пережить бой… пережить этот ужасный бой…» - колотилось в голове.
Наводчик быстро, коротко оглянулся на него через плечо и прошипел что-то неразборчивое, потерявшееся за ревом дизеля. Вроде «…новичок… курсы… дерьмо…» и что-то еще.
Броневик вновь качнуло, почти подбросило в воздух, так, что Гедеон едва не приложился затылком о крышу башни. Не сказать, чтобы он был совсем уж новичком, третий бой, как-никак. Но предыдущие схватки походили, скорее, на пиратские набеги. Кто-то где-то стрелял, что-то взрывалось, но без особого ущерба. Теперь же малой кровью не отделаться, наверное…
- Слева, на одиннадцать! – рявкнул командир.
- Есть! – отозвался наводчик, вращая свои маховики, не отрываясь от прицела. – На ходу не попадем!
- Делай на два-три! – непонятно прокричал командир.
- Вперед, моя верная шайтан-арба! – орал мехвод, крутя широкое рулевое колесо. – Раз! Два!
«Три» потонуло в скрежете и грохоте. Машина резко остановилась – словно якорь бросила, и сразу же глухо бухнула пушка. Затвор отпрыгнул назад, выбрасывая гильзу, источавшую белесый дым с отчетливым кисло-перечным запахом. Латунный цилиндр казался странно-маленьким, как будто для большого ружья. Наводчик оторвался от прицела и крикнул Гедеону:
- Чего расселся? Снаряд давай!
Модернизированный «Медведь» в какой-то мере стал жертвой авральной мобилизации. На первоначальной, еще довоенной машине, стояла скорострельная автоматическая двадцатимиллиметровка с механизированной сменой кассет или крупнокалиберный пулемет. Поэтому наводчик не отвлекался от основной работы, и четырех членов экипажа вполне хватало. Но полноценная пушка и танковые поединки потребовали новой башни, которая тяжело легла на достаточно легкое шасси. Еще одному члену в экипаже места уже не нашлось, так что обязанность перезаряжать основное орудие выпала радисту, который должен был еще обеспечивать связь и стрелять из пулемета. Гедеон об этом напрочь забыл.
- Бронебойный давай! – приказал наводчик, но, взглянув на сжавшегося в углу радиста, плюнул и сам потянулся к стеллажу.
* * *
- Сегодня у нас замечательный пациент, - заметил профессор Юдин строгим, «лекторским» тоном. – Как видим, сей достойный воин был весьма плохо обработан на предыдущих этапах, но в целом на удивление в хорошем состоянии.
Пациент - щуплый, усталый солдатик в шине Дитерихса, мрачно и безнадежно смотрел на незнакомого доктора, среднерослого, с высоким, очень покатым лбом и умными, по-юношески живыми глазами за стеклами круглых очков.
- Прошу вас, господа, ближе, - пригласил профессор, и медики чуть придвинулись, внимательно наблюдая за манипуляциями лектора. – Итак, перед нами проникающее ранение бедра с переломом в нижней трети, ранен четыре дня назад, состояние удовлетворительное, но угрожает развитие инфекции. Неопытный врач даже может ошибочно заподозрить гангрену.
Солдат явно не был согласен с «удовлетворительностью» состояния. Даже на вид было понятно, что его лихорадит. На отвязывание бинтов от шины он смотрел с сосредоточенной неприязнью ожидания неизбежных мук.
Медсестра очень медленно и осторожно помогла раненому сесть, Юдин неожиданно ловко изогнулся, протер солдату спиртом поясницу и легким, почти невесомым движением ввел иглу шприца, так, что пациент, похоже, даже не почувствовал укол. Через несколько секунд на лице раненого отразилось облегчение, смешанное с безмерным удивлением, он недоверчиво посмотрел на профессора.
- При правильно проведенной спинномозговой анестезии полная потеря чувствительности наступает мгновенно и длится до шести-семи часов, чего с избытком достаточно для всей обработки, - ободряюще заметил хирург и спросил. - Вот тут не больно? А тут? А так? – его пальцы сновали по краям раны, словно быстроногие пауки, с заметной силой сдавливая воспаленные края.
- Нет, не больно, - тихо отвечал солдатик, крутя головой.
- Не вертитесь, - с отеческой строгостью попросил медик. – Человеколечение не любит лишних движений.
Пациент замер, теперь в его взгляде отражалась отчаянная надежда и абсолютная вера в силу медицины.
Поволоцкий стоял чуть в отдалении от основной группы медиков, со всем вниманием слушавших практическую лекцию профессора. Огромная операционная палатка, точнее, почти что брезентовый дворец, вместила и два десятка врачей, и весь необходимый демонстрационный скарб.
Тем временем раненого бедолагу быстро уложили на цугаппарате, похожем на старинную дыбу, предназначенном для растяжения пациентов при обработке переломов. Аккуратно растянули поврежденную ногу и сноровисто, в четыре руки, вымыли. Поволоцкий с трудом сдержал усмешку – вид «цуга» напомнил первое издание юдинских «Заметок по военно-полевой хирургии», там, по причине неведомой, на одной из иллюстраций на аппарате ожидала обработки женщина, с очень тщательно прорисованной грудью, крайне смущавшей студентов.
Профессор зазвенел никелированными инструментами.
- Обратите внимание, - Юдин поднял щипцами на всеобщее обозрение осклизлый вонючий тампон, извлеченный из раны. – Этот был, по-видимому, с хлорамином, но при таком грубом, непрофессиональном применении любые антисептики одинаково плохи. Еще день-два, и этот целительный – при правильном использовании - антисептический материал стал бы причиной нагноения, угрожающего конечности, а может быть, и даже жизни раненого. Всегда будьте крайне осторожны с внедрением в раневой канал любых инородных предметов, какими бы полезными они не были. И не забывайте о правильном дренаже!
Тампон полетел в кювету. Профессор быстро обрабатывал рану, сопровождая каждое действие комментариями, при этом ухитряясь еще и описывать, как сходные проблемы решаются у американцев.
- Надо отметить, прекрасные результаты дало последовательное промывание раны большим количеством мыльного раствора и подогретым физраствором.
Один из врачей, немолодой, чуть ли не единственный из всех присутствующих с военной выправкой, буркнул под нос что-то наподобие «Американцы - не икона, молиться не надо», но был услышан.
- Развейте мысль, будьте любезны, - предложил Юдин, заканчивая манипуляции, но отозвался другой, совсем молоденький медик.
- А нас учили не промывать, - робко заметил он.
- Вас учили не заменять хирургическую обработку чашкой воды сомнительной чистоты, - поправил профессор. - После тщательной обработки промыть рану, потратив четыре-пять литров стерильного физраствора, если есть время, очень полезно. Вы удивитесь, увидев, сколько мелких кусочков тканей и свернувшейся крови удается таким путем удалить из, вроде бы, чистой раны. И пациенту ничего, кроме пользы.
- Все, обширную обработку закончили, теперь передаем гипсовальщицам, и еще одна христианская душа повременит предстать пред святым Петром, - закончил Юдин показательную операцию. – Вопросы, коллеги?
Поволоцкий тихонько вышел из палатки на воздух. Вокруг уже зеленело – все-таки апрель. Аккуратные палатки, установленные по ранжиру, так же аккуратно сложенное снаряжение, которое еще предстояло распределить между отделениями госпиталя.
Совсем как на довоенных лекциях, которые он каждый год читал в Подмосковье, в День Медика. Если, конечно, не находился «в командировке», штопая раненые телеса государевых людей в диких уголках мира. Тогда так же все было аккуратно, чисто, только вместо хмурых и сосредоточенных докторов светились интересом - лица взрослых и восторгом – детей. Граждане Империи любили свою медицину и смелых людей, которые посвящали себя так называемому «милосердию скальпеля». Так с легкой руки Оппеля, еще со времен Великой Войны называли работу полевых медикусов.
Традиция публичных лекций для гражданских закончилась два года назад, а кажется, что это было целую жизнь тому назад. Еще в те времена не маячили на заднем плане зенитные автоматы и ракетные батареи, вооруженная охрана и техника, идущая к фронту.
- Добрый день.
- А?.. – в первое мгновение задумавшийся медик не понял, кто это к нему обратился. В последний год в армии появилось много женщин, но таких вот он еще не видал. Брюнетка с длинными, до плеч волосами угольно-черного цвета, высокая, лишь немногим ниже самого Александра, который последний раз делал зарубку сильно выше отметки «180 см.». Одета в строгий костюм, такой же черный, как и пышная грива на голове. Впрочем, пиджак с высоким вырезом уже изрядно запылился и, судя по состоянию, познакомился с командой «Воздух!». Не салонная дива, любопытно… И покрой одежды очень строгий, близкий к военному, так обычно одевались представители производств, работавших на армию. Догадку подтверждал небольшой прозрачный чемоданчик – дань шпиономании, сквозь стенки которого виднелась толстая стопка бумаг с печатями.
- Вы не подскажете, где мне найти Александра Поволоцкого, хирурга-консультанта фронта? – спросила женщина. Она говорила быстро, но очень четко, как будто отбивала ритм на пишущей машинке.
* * *
- Слева! Слева!! – истошно вопил мехвод. – «Крестит», уже «крестит»»
- Вижу, - неожиданно тихо ответил командир. Наводчик не сказал ничего, он рвал из снарядного ящика новый матово посверкивающий цилиндр бронебойного. Стеллаж уже скалился пустыми ложементами и оставалось лишь удивляться, как «Медведю» удавалось так долго уходить от смерти.
Гедеон вжался в угол, вцепившись в поручень и сиденье с такой силой что, наверное, оторвать его можно было только вместе с металлом. Для радиста не существовало ничего, кроме кромешного ужаса за тонкой броней «Медведя», который тянул к юноше скользкие щупальца. В эти минуты его можно было пугать смерть-ротой, трибуналом или немедленным расстрелом – Гедеону было все равно, остались только всепоглощающий страх и понимание, что как только он отпустит поручень и хотя бы краем глаза посмотрит в триплекс – тут и настанет конец.
Еще выстрел. И еще один. Пустые гильзы перекатывались по полу, звеня при каждом рывке броневика – мехвод бросал машину резкими рывками из стороны в сторону, то выжимал под полсотню километров, то резко тормозил, уходя из вражеских прицелов. Тесный отсек наполнялся вонючим туманом, от которого рвота подступала к самому горлу – башенный вентилятор не успевал вытягивать пороховую гарь.
- Справа на час - два «укорота», берем крайнего. Упреждение на корпус.
- Фугас зарядил, «иглы» кончились. Прицел взял.
Выстрел, затвор извергает порцию дыма, новая гильза со звоном летит на железный пол.
Снаружи что-то колотило по броне, безобидно и часто, словно… словно хоровод серых козлят скакал вокруг, колотя коваными копытцами по бортам. Гедеон истерически рассмеялся, представив это зрелище - посреди поля боя серенькие животные, весело выбивающие искорки из «Медведя» маленькими подковками.
- Долбанулся, - пробормотал наводчик, мельком глянув на радиста, который съежился на жестком сиденье и то дико смеялся, то тонко, протяжно выл, роняя струйки слюны, выпучив красные от гари глаза в животном ужасе.
- К пулемету, тварина! – гаркнул Гедеону командир, хватаясь за пистолет. – Сожгут же щас к хренам из окопов! Пристрелю!
Но, поняв, что радист его просто не слышит, уйдя в собственный мир беспросветных кошмаров, командир плюнул и, страшно ругаясь, бросился к пулемету, которым должен был действовать как раз Гедеон.
В это мгновение мир взорвался ослепительной вспышкой. И все померкло
* * *
- С кем имею честь? – не очень вежливо отозвался Поволоцкий. Как человек прогрессивный, он поддерживал идеи равноправия и умеренного феминизма, но категорически не принимал присутствие женщин в армии. С одной стороны Александр понимал, что при размахе мобилизации и военных действий страна не может заполнить все потребные вакансии мужчинами. С другой – пресловутая «гусарщина» слишком часто закидывала в армию истеричных суфражисток или, что еще хуже, романтических дам, которые ожидали чего-то наподобие открыток тысяча восемьсот семидесятых. Сестры милосердия в элегантных халатах, симпатичные молодые люди с аккуратными перевязками, цветы в вазах и прочая благость. Столкновение с реальностью оказывалось куда менее приятным. Пока не вступила в силу Доктрина с ее тщательной регламентацией и отбором персонала, Александр навидался экзальтированных дам, приехавших в качестве добровольцев по линии Красного Креста, которые падали в обморок от одного запаха полостных операций или бились в истерике, увидев скоростную ампутацию.
Впрочем, сия фемина производила впечатление куда более уравновешенной особы, весьма строгой и целеустремленной.
- Анна. Анна Лесницкая, - представилась строгая брюнетка в костюме и протянула руку – не для поцелуя, а по-мужски, развернув ребром для рукопожатия. – Седьмой отдел Особого Департамента при канцелярии Его Императорского Величества.
- Александр Поволоцкий, - автоматически отозвался медик, пожимая протянутую руку, узкую, но весьма сильную. Для женщины сильную. – Седьмой отдел… Контроль поставок специальной медтехники, если не ошибаюсь?
- Совершенно верно, - подтвердила Лесницкая. – Вас нелегко найти.
- Я – хирург консультант фронта, - пояснил Повлоцкий. – Могу находиться где угодно, от армейского тыла до медсанбата. Сейчас сопровождаю Сергея Сергеевича Юдина.
- Наслышана, - улыбнулась Анна. Обычно у так называемых «business women» улыбка под стать облику – хищная, ритуальная. Но у Лесницкой она вышла на удивление очень милой, доброжелательной. – Неугомонный профессор все-таки вырвался на фронт.
- «Неугомонный профессор»? – удивился Александр.
- Да, его у нас так называют. Постоянно рвется на войну, но ему запрещают либо канцлер, либо Его Величество.
- Хорошо сказано, - улыбнулся Александр. – Что ж, чем обязан?
- Заявки на наркозные аппараты и системы вентиляции легких.
- «Козинов и партнеры»? – с ходу понял Поволоцкий. – Да, понял. Поставками занимается старший сын, он сейчас тоже ездит по передовой, собирает рекламации. Предприятие большое, вполне надежное, в чем затруднения?
- Есть заказ на дополнительную партию, но поставщик резко поднял отпускную цену. Я никак не могу за ним угнаться и, кроме того, хотелось бы решить вопрос быстро и без лишнего давления.
Александр нахмурился, напряженно думая.
- Сейчас, обговорю с Сергеем Сергеевичем и отправимся. Я примерно представляю, где можно найти Козинова.
* * *
Сознание возвращалось медленно, рывками. Гедеон ворочался, как большая медуза, на чем-то твердом, под непослушные, ватные пальцы попадалось то мягкое и липкое, то угловатое и жесткое. Глаза не открывались, их словно залепило клеем, сквозь который не пробивались даже едкие слезы. В нос ударил запах дыма – не от сгоревшего пороха, а вонь горящей резины. Утробно скуля, радист задергался еще сильнее, привстав на четвереньки. Потеряв человеческий облик, он толкался головой из стороны в сторону, поминутно оскальзываясь и падая на мокрый пол, среди гильз. И, вдруг, когда паника достигла наивысшего градуса, за которым лежало уже беспросветное безумие, он неожиданно освободился. То ли Гедеон каким-то чудесным образом сумел открыть кормовой люк, то ли тот уже был открыт, но стенающий юноша вывалился наружу, снова больно приложившись о холодную, твердую как камень землю.
Рядом что-то ужасно гремело, будто часто-часто били в огромный барабан. Радист заполошно тер глаза, стараясь стереть клей. Ужасно болела голова, что-то теплое и липкое стекало по лицу. Наконец он прозрел, сумев стереть, сорвать с век корку из подсыхающей крови.
«Медведь» стоял почти ровно, с перекошенной башней – вражеский снаряд не пробил броню, но буквально развалил ее по сварным швам. Рядом горел еще один броневик – дымно, с хрустящим стуком рвущихся пулеметных патронов в утробе. В стороне еще что-то дымилось и отбрасывало языки оранжево-красного пламени, но разъеденные дымом глаза не видели – что именно. Бой барабана бил в уши, буквально разрывая барабанные перепонки. Что-то очень горячее упало на руку Гедеона, обжигая даже сквозь перчатку. Словно большое насекомое прыгнуло откуда-то сверху и больно ужалило. Юноша дернул рукой, перекатываясь на бок, и увидел новый кошмар.
Рядом стояла странная фигура, словно выбравшаяся из романа ужасов. Нечто большое, метра два в высоту, но кажущееся приземистым из-за размаха «плеч» и горба за спиной. Как будто горилла, только железная. Горб гудел и выбрасывал струйки дыма через несколько коротких трубок. Горилла стреляла из пулемета с огромным коробом вместо привычного магазина или ленты, держа оружие в отливающих металлом «руках» с трехпалыми кистями – два «пальца» противостоят третьему.
Чудовище дало еще одну длинную очередь, горячие гильзы раскатились вокруг. И повернулось к Гедеону. Разворачивалось железное создание странно, всем корпусом, переставляя ноги в частых мелких шажках, словно не могло крутить ни головой, ни талией. Вместо лица у него оказалась узкая прорезь непрозрачного стекла под широким козырьком.
«Механик» - неожиданно понял Гедеон. Или «шагоход». Он слышал про таких, пару раз даже видел издалека, но никогда – вблизи. Модифицированный для военных нужд, прикрытый дополнительной броней глубоководный скафандр, защищающий бойца от пуль и осколков. «Самоходный гроб», как его называли в войсках.
- Живой? – глухо спросил человек в скафандре. Голос доносился откуда-то сбоку, как будто динамик был выведен в стороне от шлема, глубоко утопленного в корпус.
- Живой, - констатировал «механик», не дождавшись ответа. – Лежи, давай, жди санитаров.
* * *
- Какое все чистое, - тихо сказала Анна, почти на ухо Поволоцкому. – Мне так неудобно, кругом все опрятное. А я в пыли…
Юдин заканчивал рассказ, жестикулируя длинными, гибкими как щупальца пальцами.
- Не беспокойтесь, - так же тихо ответил Александр. – Этот госпиталь только сформирован. Через пару недель здесь будет все как у людей – желтое, застиранное, сотню раз продезинфицированное.
- На этом сделаем перерыв, - провозгласил Юдин. – Остальные вопросы через десять минут, заодно сообщу очень важные новости об опасности пенициллинотерапии при проникающих ранениях в живот.
Быстрым решительным шагом он двинулся к Поволоцкому с его спутницей, слушатели расступались перед ним, как море перед Моисеем.
- Идет дело, идет! – жизнерадостно сообщил профессор Александру, потирая ладони. – А я, признаться, до последнего сомневался – а получится ли у нас? Экую махину запустили!
- Я тоже… - скромно согласился Поволоцкий. – Сомневался.
- Ну, не скромничайте! – укорил его Юдин. – Это ведь, по сути, ваше детище – Доктрина.
- Единая Доктрина Лечения? – неожиданно спросила Анна, глядя на хирурга-консультанта с новым интересом. – Унификация всех стадий обработки раненых и общая методичка всех операция – так это вы их придумали?
- Нет, это коллективное творчество, - с некоторым раздражением ответил Поволоцкий. – И вообще речь не об этом. Сергей Сергеевич, такое дело…
Но закончить мысль он не успел
Молодая санитарка, семеня и всплескивая руками, пробежала к Юдину, наверное, приняв его за самого главного.
- Нам… там… - пыталась сказать она и захлебывалась словами, запыхавшись от бега. – Там!..
- Голубушка, давайте-ка отдышитесь и строго по делу, - Юдин в одно мгновение превратился из добродушного лектора в целеустремленного и жесткого врача-хирурга, у него даже глаза сузились, пронзая женщину словно скальпелями.
- Там нам раненых везут, много! – сумела, наконец, выговорить санитарка. – Про какой-то встречный бой говорят, десятками везут!
- Сколько? – отрывисто уточнил Юдин.
- Ой… Я не спросила… - растерялась женщина.
- Кто остался у телефона?
- Никого…
- Марш к аппарату! Все записывайте, что скажут. Я сейчас пришлю кого-нибудь, - Юдин повернулся к Поволоцкому. – Александр Борисович?
Медики обменялись быстрыми понимающими взглядами, Юдин кивнул, Поволоцкий подхватил под руку Анна и буквально потащил ее прочь из операционной палатки, приговаривая:
- А теперь очень быстро отправляемся на поиски Козина. Самое время.
За их спинами Юдин уже быстро и четко раздавал указания, направляя на свои места сортировочные бригады, готовя перевязочные и операционные, напоминая о необходимости накормить раненых.
- Александр, - растерянно проговорила Лесницкая. – Но вы же врач… Разве вы не останетесь здесь, помогать раненым?
- Нет, - коротко отозвался Поволоцкий и, подумав пару секунд, на ходу пояснил. – Если раненых везут так срочно и к нам, в тыл, значит, их очень много и хватает «тяжелых». Один лишний хирург ситуацию не исправит. А через час, самое больше, дороги в обоих направлениях будут забиты – в госпиталь повезут раненых, на фронт – пополнения и подкрепления. И мы здесь застрянем минимум до вечера, то есть, считай, до утра. Юдин справится, а я помогу вам решить вопрос с Козиным.
* * *
- Так, этот отделался легко. Рассеченный скальп, сотрясение мозга, ушибы, дыму наглотался… - перечислял некто в халате, щедро заляпанном красным. В свете фонарей халат и лицо медика казались одного серого цвета. Голос звучал устало, механически, только на последней фразе в нем появилась нотка обычных человеческих эмоций. – Хорошо ему черти ворожили. Везунчик. Чуть обождет.
- Господин доктор, - просительно проговорил пожилой санитар с коротким ежиком седины на макушке. – А нельзя ли побыстрее?
- Нельзя, - устало ответил медик. – Он легкий – легче не бывает. Не волнуйся, полежит немного, и до него дойдем.
Гедеон очнулся. Голова по-прежнему болела, тяжело, тупо, как будто в затылок поместили свинцовый шарик, как ни повернись – все равно плохо. Мир вокруг вращался сразу в нескольких плоскостях, и раненому казалось, будто он куда-то проваливается, и все никак не упадет на дно пропасти. Тошнота подступала к горлу, отдавая во рту кислой горечью.
- Ты лежи, сынок, - тихо проговорил кто-то рядом, и на лоб Гедеону легла мокрая прохладная тряпка, остро пахнущая уксусом. – Все хорошо будет.
Раненый скосил глаза в бок, вращение мира усилилось, но он успел увидеть знакомое лицо, освещенное переносной лампой.
- Па-па… - прохрипел Гедеон.
- Лежи, мальчик мой, - все так же тихо, с бесконечной нежностью повторил старый седой санитар. – Я все знаю, я тобой горжусь.
Гедеон зажмурился. Воспоминание о бое вернулось, набросилось и накрыло, словно тигр из темноты – одним рывком, сразу и во всех подробностях. И злая отцовская насмешка была непереносима.
- Даже «шагоходы» тебя отметили, - говорил меж тем Натан. – Броневик «Медведь» сражался до последнего, экипаж погиб, ты один остался. Укрылся в подбитой машине, отстреливался из пулемета, выбрался, когда подошло подкрепление. Тебя наградят за смелость в бою, я напишу Аничкину, что он все правильно сделал тогда.
Натан закончил накладывать повязку, боль понемногу покидала своды черепа, но ей на смену пришла другая, куда более сильная, которую нельзя изгнать лекарствами и компрессами. Боль отравленной совести.
- А я вот пошел в санитары, - рассказывал отец. – Так вот получилось.
Гедеон видел все как сквозь мутные линзы, слезы жгли воспаленные глаза, но сильнее и страшнее болело сердце, душа, которая только сейчас стала понимать, что сделал в этот день радист.
- Я … нне.. герр… - Гедеон поперхнулся и закашлялся.
- Лежи, не вставай, - мягко произнес такой знакомый, такой родной голос. – Я так тобой горжусь, сынок…
